Гундаев Владимир Ильич. Военные воспоминания.
Владимир Ильич Гундаев — ветеран Великой Отечественной войны, принимал участие в боевых действиях: Курская битва, Брянский фронт в составе 26-й гвардейской стрелковой дивизии, 11-й гвардейской армии. Участвовал в операции в августе 1943 г. Миномётчик, рядовой.
Награды: Орден Великой Отечественной войны 1941-45 гг. II степени, медали «За боевые заслуги», «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941-45 гг.», медаль Жукова, юбилейные медали Победы, медаль «200 лет Министерству обороны», «За безупречную службу» I и ii степеней, медаль «Ветеран Вооруженных Сил СССР». Знак «25 лет победы в Великой Отечественной войне», знак «60 лет Победы в Курской битве», знак «Фронтовик 1941-45 гг.».
Годы жизни: 1925-2013.
Я родился в 1925 году и в армию был призван во время Великой Отечественной войны 7 января 1943 года, когда мне не было ещё 18-ти лет.
Сначала я был направлен в Житомирское военно-пехотное училище, которое находилось тогда в Казани. В училище попал в миномётную роту и учился на командира миномётного взвода 82-миллиметрового миномёта. Нас проучили уже целых полгода. Можно было ожидать, что где-то в ближайшие месяцы может состояться выпуск младших лейтенантов. Но вместо этого, по непонятной тогда для нас причине, один из пяти батальонов училища, т.е. наш пятый батальон, примерно четыреста человек, по тревоге вызвали из летних лагерей и в тот же день в эшелоне отправили на фронт – без выпуска.
В это время шла знаменита Курская битва, наши войска уже перешли в контрнаступление. Нас направили на пополнение наступающих войск на северный фас Курской дуги. Мы прибыли на пополнение 26-й гвардейской стрелковой дивизии 11-й гвардейской армии. В то время этой армией, входящей в состав Брянского фронта, командовал известный генерал Иван Христофорович Баграмян.
Читать/смотреть дальше Привезли нас в тылы 26-й дивизии и стали распределять по частям и подразделениям дивизии. Одна из групп пополнения, в которую входил и я, была оставлена в ожидании дальнейших распоряжений на опушке лесочка, где располагалась трофейная команда дивизии. Здесь эта команда навалила буквально целую кучу подобранного на поле боя оружия, снаряжения, боеприпасов и прочего трофейного имущества.
И помню как по придумке кого-то из нашей группы, мы осмелились начать своеобразную игру: брали из этой кучи оружие, заряжали имеющимися тут же патронами и стреляли по разным мишеням. Разрешения мы не спрашивали, но этой нашей игре никто не препятствовал. Видимо считали: пусть ребятишки постреляют, поиграют с оружием, им ведь воевать придётся. Да мы и старались соблюдать все правила предосторожности, чтобы не случилось ничего.
Так, стали стрелять по каскам – немецким и нашим (они тоже были в этой куче трофеев). Здесь мы убедились, что наши каски лучше: от прямого попадания из стрелкового оружия в нашу каску пуля делала в ней небольшую пробоину, дырку с острыми краями, не пробивая каску навылет. При выстреле из того же оружия с такого же расстояния в немецкую каску в месте попадания пули сталь раскалывалась на кусочки, т.е. пуля пробивала каску, значит, она не защищала голову солдата. Было отчётливо видно, что сталь нашей каски являлась менее хрупкой, чем сталь немецкой каски. (Что интересно: несколько лет спустя я слышал от бывалых танкистов-фронтовиков такое же суждение о превосходстве стальной брони наших танков перед бронёй танков немецких).
Неизвестно, сколько бы ещё продолжалась эта на «игра», наши «эксперименты», если бы не несчастный случай. При одном из выстрелов рикошетом отскочившая пуля угодила в ногу одному из солдат трофейной команды, дяденьке лет за пятьдесят. Случившееся здесь какое-то начальство выявлять виновного стрелка не стало (виновата пуля-дура!). Виноватым посчитали старшего из трофейной команды, допустившего, разрешившего эту «ребячью игру». Нас, конечно, отогнали от кучи трофеев, а пострадавший солдат, когда его перевязывали, всё причитал: «Сколько времени уже на войне – всё был невредим, а тут не немец, а свои пацаны подстрелили…»
Вместе с другими нашими ребятами я был назначен в отдельный учебный батальон дивизии, в миномётную роту, в один из миномётных расчётов. В один из первых дней моего пребывания в батальоне у меня случилась неприятность.
Меня назначили в ночной караульный дозор. Начальником караула был какой-то старший сержант. Никакого развода караула не было: вот тебе оружие – и всё. В качестве оружия дали немецкий автомат. А я автомат вообще впервые увидел, тем более – немецкий. Если и видел, то только на картинках. Вручили автомат этот – весь металлический, даже приклад. Показали, как досылать патрон, а спусковой крючок и так виден – вот пока и вся наука.
Поставили меня поздним вечером на одном из флангов нашего батальона. Обстановка спокойная, тишина. Только изредка издалека доносятся глухие орудийные выстрелы. Стало понемногу рассветать, и я решил повнимательнее рассмотреть автомат этот немецкий. Нажал я какую-то кнопку – приклад отсоединился. Ещё что-то нажал – отошёл магазин. Интересно! Потом ещё что-то отсоединил. Почти весь автомат безо всякого инструмента разобрался. «Ну, — думаю, — надо соображать, как всё соединить, собрать автомат».
Но сообразить не успел! Начальник караула пришёл проверять, а я встречаю проверяющего с разобранным оружием в руках! Он очень сильно возмутился, что караульный оказался в таком небоеспособном состоянии. Меня тут же сняли с поста, заменили другим. Меня вроде бы как арестовали: посадили отдельно в какую-то траншею. Мои оправдания мне никак не помогли. Так моя любознательность меня подвела.
С наступлением дня, благо день был спокойный, собрали комсомольское собрание с повесткой дня: персональное дело комсомольца Гундаева. Собрали всех комсомольцев батальона. Докладывал комсорг батальона. Он строго осуждал мой проступок: на посту оказался безоружным. Когда дали мне слово, я повторил свои оправдания, что случилось это неожиданно: я не хотел нарочно стать безоружным на посту. При обсуждении в оценке моего проступка мнения разошлись. Многие всё же не были настроены строго меня наказывать. Хорошо выступил командир моего расчёта, сержант. Он сказал примерно так: нечего, мол, напускаться на пацана за его любознательность, у него это получилось не нарочно, лучше надо стараться учить молодых, в том числе и знанию немецкого оружия.
Собрание всё же постановило объявить мне выговор. Ещё приняли решение об организации шефства над молодыми бойцами.
Наш батальон был отдельной частью, у него было своё отдельное хозяйство, свой обоз, своя кухня. В кухню входили две полевые кухни, каждая из которых представляла собой большой котёл с топкой внизу, на двух колёсах, с оглоблями, куда впрягалась лошадь. Мне запомнился ездовый одной из полевых кухонь – небольшого роста жизнерадостный украинец по фамилии Гречко. И запомнился он мне тем, что с ним случилось необычное.
Однажды, когда на обед нам повар готовил гороховый суп, горох плохо разваривался. «Главный старшина» батальона, т.е. старшина, ведующий всем хозяйством батальона, приказал этому Гречке, в полевой кухне которого и варился горох, несколько раз проехать с кухней побыстрее вперёд-назад, чтобы огонь в топке горел сильнее. Гречко запряг своего коня, отъехал чуть в тыл, в долинку, чтобы не быть видимым с немецкой стороны, и стал курсировать, как говорится, «рокадно фронту». Но, видимо, в каком-то месте он выскочил так, что его стало видно со стороны немцев. Немецкий снайпер, наблюдавший за нашими позициями, не преминул пустить пулю в появившуюся цель. Как и полагается снайперу, он не промахнулся, попал Гречке в голову. Но задачу свою наш Гречко выполнил и с простреленной навылет головой вернулся в распоряжение батальона.
Дело в том, что пуля попала ему в одну щёку и навылет пробила другую, не задев ни языка, ни зубов. Ему даже не пришлось идти в медсанбат: батальонный санинструктор залепила ему эти две дырочки в щеках. Гречко некоторое время поплевал кровью и вскорости был опять «как огурчик». А говорится, что «пуля – дура!»
Помню, как впервые увидел, как стреляют наши реактивные установки, гвардейские миномёты БМ-13. Мы готовились к очередному этапу наступления. Нам навезли целый штабель мин. Мы видели, как шло пополнение запаса снарядов у артиллеристов. Скоро должна была начаться артиллерийская подготовка. Дивизия окопалась на каком-то рубеже. Вдруг поступила команда нашему батальону и ещё одному стрелковому батальону, нашему соседу, оставить свои позиции и отойти по сторонам, потеснив соседей. Причину отхода не объяснили, только очень торопили. Мы отошли, снова стали окапываться. Никто не говорил, зачем это было нужно отходить в сторону.
Вдруг с тыльной стороны на большой скорости прямо-таки вылетают четыре автомашины с необычной формой кузовов. Это были знаменитые «Катюши». Они быстро выстроились в одну линию на наших позициях. Их расчёты молниеносно поснимали чехлы. Прошло несколько секунд, и раздался характерный громкий шипящий звук ракетных залпов. С направляющих этих установок в определённом порядке стали одна за другой сходить ракеты, оставляя за собой светящиеся хвосты. Ракеты были видны даже некоторое время на их траектории. Потом где-то вдали показалось зарево, поднялись клубы дыма.
Отстрелявшись, ракетчики быстро зачехлили свои установки и, развернувшись, помчались в сторону тыла.
Возвращать нас на прежние позиции не стали — и понятно: через некоторое время по тому месту, где стояли «Катюши», немцы открыли шквальный артиллерийский огонь. Огонь пришёлся, конечно, по пустому месту. Тут же «заговорила» и наша артиллерия. Вскоре поступила команда подготовиться к наступлению. Мы, миномётчики, пошли в наступление чуть позади пехоты, ведя огонь с коротких остановок через их голову.
Мы дошли до того места, куда пришлись удары наших «Катюш». На этом месте была окраина села, огороды, картофельное поле. На их месте немцы оборудовали оборону: окопы, траншеи, блиндажи, огневые точки. Вместо них мы увидели чёрно-серую землю, похожую на печную золу, и ещё какие-то ошмётки. Что там было раньше в этих окопах, трудно было разобрать: всё было сожжено. Мы только заметили, что не убранная на полях картошка стала печёной, попадавшиеся под ногами клубни можно было есть. Таким был результат обстрела термитными ракетами.
Вот так я впервые увидел залпы наших «Катюш» и их результаты.
Не могло не запомниться и такое: как меня спас от верной гибели какой-то незнакомый, далёкий ангел-хранитель. Однажды при одном и не очень интенсивном миномётном обстреле, когда мы уже успели порядочно окопаться, немецкая мина из такого же миномёта, что и у нас, попала почти в меня: воткнулась в бруствер моего окопчика прямо перед моим лицом, на расстоянии нескольких сантиметров от моей головы. Из земли торчит только её хвост, стабилизатор.
Я сжался в комок, как ёжик, сунул голову как можно дальше вниз. Промелькнула мысль: «Может быть, мина не убьёт насмерть, ведь от мины нет глубокой воронки, её осколки летят вдоль поверхности земли?» Ещё пожалел, что на голове нет каски. «Ну, — думаю, — сейчас рванёт!» Лежу, сердце стучит, отсчитывая секунды, а мина что-то всё не рвётся! Поднапрягся руками, выскочил из окопчика как пружина. А мина всё не рвётся!
Уже и обстрел окончился, а мина всё торчит… Все вокруг меня обратили внимание на мою мину, смотрят издали, близко не подходят.
В это время недалеко от нас находился инженерный батальон дивизии. Позвали от них сапёра-минёра. Пришёл солидный старшина. Мину расстреляли из карабина. Она не взорвалась. Старшина разобрал её и говорит: «Ну, солдат, тебе повезло! В мине и взрывчатки-то не было!» Она была начинена… песком и опилками. Значит, где-то на западе неизвестный человек начинил мину такой смесью и спас мне жизнь.
Несколько лет спустя, уже после войны, я где-то читал, что в годы войны рабочие в оккупированной немцами Чехословакии так, как могли, помогали нам, заполняя снаряды и мины песком и опилками вместо взрывчатки. Причём, в этой заметке подробно описывалось, что немцы, заметив этот саботаж, стали проверять готовые снаряды и мины на вес (разбирать их было и нерационально и небезопасно). Оказалось, что песок тяжелее взрывчатки, а опилки – легче. Тогда рабочие стали начинять изделия смесью песка и опилок. Так что неизвестные наши друзья спасли немало жизней во время войны.
Вспоминаю вот и такое событие. Сидим мы в окопах на передовой позиции в ожидании дальнейшего наступления. Позднее утро. Вдруг из нашего тыла на запад над нами довольно низко и не быстро летит новый немецкий штурмовик «Хеншель». Один двигатель у него дымится. Видно, потому не может подняться выше и лететь быстрее. Из-за этого он и отстал от своих, которые отбомбили соседнюю дивизию. Тут во всех окопах, откуда виден этот «Хеншель», поднялся прямо-таки ажиотаж: «Ну, гад, погоди!» Зениток поблизости не было. И началась по немцу такая пальба неимоверная – из винтовок, карабинов и ручных пулемётов! И что вы думаете?! Кто-то попал! Может быть, и не один! «Хеншель» задымился ещё сильнее и, уже перевалив наши окопы, клюнул носом и через несколько секунд врезался в землю. Поднялся столб огня и дыма. «Ура!» — было на всю округу.
Потом, как рассказывал нам командир роты, в штаб дивизии поступило несколько донесений о сбитом том же самолёте. За сбитый самолёт полагалась награда. Уж как разбирался в этом штаб дивизии – не знаю.
А вот и такое воспоминание – совсем не весёлое. В один из дней затишья наш батальон построили в полном составе, с личным оружием. После некоторого ожидания мы увидели, как подъехала автомашина, из которой вышли три офицера во главе с майором и вывели арестованного – молодого солдата довольно щуплого телосложения – в старой гимнастёрке без погон, без ремня, в пилотке без звёздочки, в ботинках, но без обмоток. Перед строем поставили стол и несколько скамеек. Оказывается, это приехал военный трибунал – судить этого арестованного. Заседание трибунала ещё только началось, а из нашего строя отрядили трёх бойцов с лопатами – копать могилу метрах в ста от строя.
Судили солдата за «самострел», т.е. за членовредительство с целью уклонения от воинской службы в боевых условиях. За такое преступление в военное время полагалась высшая мера наказания – расстрел. Он прострелил себе сам из личного оружия ладонь. Эта уловка легко разоблачалась при осмотре раны: следы пороха и характер раны указывали на самострел.
Я запомнил, что подсудимый был моим ровесником – 1925 года рождения, земляком многих из нас – из Орехова-Зуева Московской области.
Быстро зачитали обвинение. Адвоката никакого не было. Потом огласили приговор – расстрел. Парень заплакал, вытирая слёзы забинтованной рукой. Отвели осуждённого к могиле, поставили перед ямой, завязали глаза какой-то тряпкой. Он заревел, заплакал вслух, упал на колени. Его подняли, поставили. От правого фланга нашего строя отсчитали человек десять-двенадцать, выстроили шеренгой перед осуждённым метрах в пятнадцати. Один из офицеров батальона скомандовал: «Заряжай!» Приговорённый к расстрелу успел крикнуть: «Прощайте, ребята!» А у нас самих слёзы навёртываются на глазах. Дальше последовала команда: «По изменнику Родины – огонь!» Прозвучал залп… Чья-то пуля сбила с парня пилотку. Он качнулся, потом сразу каким-то комочком рухнул в могилу. Скомандовали засыпать могилу. Быстро засыпали и даже не оставили холмика – сравняли с землёй. Можете себе представить, какое после этого у всех нас было настроение!
Редактировать
Выговор за разборку автомата на посту мне вынесли, как бы сказать, на внеочередном комсомольском собрании. А вот на одном из очередных комсомольских собраний комсорг батальона обратился к комсомольцам с вопросом, нет ли желающих стать редактором «Боевого листка». Предыдущий редактор погиб. Ну, конечно, редактор – это громко сказано. Надо просто грамотно, хорошим почерком писать на специальном бланке тот текст заметок, что будет поступать от комсорга или политрука, да ещё писать-рисовать заголовки этих заметок.
Никто сразу не вызвался. Я подумал-подумал и решил взяться за это дело. Поднял руку, говорю: «Давайте, я попробую!» Комсорг, помня мой выговор, сначала отнёсся к моему «самовыдвижению» с некоторым недоверием. Но потом, поговорив со мной, согласился. Мне дали коробку цветных карандашей. Так как, понятно, никакого стола у меня не было, я писал, оформляя «Боевой листок», на деревянном футляре от прицела нашего миномёта, который обычно носит наводчик. Теперь футляр с прицелом чаще носить стал я. Я на нём же и письма домой писал. Один раз даже написал цветными карандашами.
Выпускался «Боевой листок» не очень регулярно. Не по моей вине. То материалов нет, то времени нет – война ведь.
Однажды из-за этого прицела в футляре мне пришлось не вовремя искупаться. Мы как-то переходили небольшую речку по наскоро сделанным мосткам. И надо же было так случиться: как раз на этих мостках футляр почему-то расстегнулся, и прицел выпал – прямо в воду! Конечно, кто нёс прицел, тому и нырять за ним – да и побыстрее! Хорошо, что речка в том месте оказалась не глубокой, примерно по горло, но вся заросшая какой-то травой, камышом, и дно – илистое. Разделся я быстренько, спрыгнул в воду. Вода была не очень уж холодной, но довольно-таки грязной, прямо чёрной. Но мне повезло: я почти сразу же ногой наступил на этот прицел. Набрал воздуха, нырнул, окунулся в этот ил и благополучно достал прицел. Наскоро умылся, вытерся гимнастёркой, оделся, и мы стали догонять роту.
Был вот случай, когда мне жизнь спас немытый солдатский котелок.
Как-то дождливым пасмурным утром мы начали выдвигаться на новый рубеж. Шли несколько часов. Потом расположились на сжатом поле с неубранными снопами. Кухня что-то отстала, обед запаздывал. Как всегда, прибыв на новое место, сразу же стали окапываться. Мы с напарником по миномётному расчёту Володей Фокеевым стали рыть один окопчик на двоих. Вырыли уже порядочно, укрылись снопами от дождя. Тут прибыла кухня, начали раздавать обед.
У нас с Фокеевым, как и у большинства, был один котелок на двоих, который мы по очереди мыли после того, как из него поели. На этот раз котелок должен был перейти ко мне. Я предполагал, получив его чистым, смогу сразу пойти с ним за обедом. Но оказалось, что котелок не был вовремя вымыт, был весь испачкан чернозёмом, в том числе и внутри. Я за это упрекнул Фокеева: «Надо было вымыть котелок по дороге, там, где встречалась вода, а то ведь здесь и воды-то нет». Но он на это здорово обиделся, даже рассердился, и обвинил меня в том, что мне лень идти на кухню за обедом.
Я тоже рассердился и заявил, что обойдусь без него, найду, с кем вместе пообедать. Встал и ушёл. Пошёл к земляку Юрию Баклёнову. Юрий родился в Щёлкове, но призывался в Мытищах, и в Казанском училище был в нашем взводе. Здесь, на фронте, мы с ним подружились ещё больше, хотя были в разных взводах. У Юрки и котелок оказался на одного. Так что я пообедал с ним.
После обеда из-за всех этих ребячьих обид я в окопчик с Фокеевым не вернулся, а стал отрывать свой метрах в пяти от Фокеева. Уже много вырыл, накрылся снопами, внутри застелил соломой, улёгся отдохнуть. И тут нас накрыла немецкая артиллерия. Все, как кроты, попрятались в окопах. Снаряды рвутся то там, то здесь. Вдруг снаряд разорвался совсем рядом со мной. На моё соломенное укрытие посыпалась земля. Через несколько минут немцы перенесли огонь в сторону. Мы облегчённо вздохнули, стали вылезать из своих нор. Вылез и я. Вижу – снаряд угодил в окопчик Фокеева как раз в то место, где должна быть голова. Собрались мы здесь, видим, что снаряд был не очень большим: воронки нет, на месте взрыва земля перемешана с соломой. Из окопчика видны только ботинки Фокеева. Добрались до его поясного ремня, потянули за него – он оборвался. Докопались до гимнастёрки с документами, еле вытащили карабин – там всё в крови. Так что и схоронили рядового Владимира Фокеева в том окопчике, который мы с ним вырыли.
А меня, так выходит, спас немытый котелок, который тоже был там похоронен. Я лишился своего напарника по миномётному расчёту.
В это время в наш батальон прибыло новое пополнение, и новичков стали распределять по подразделениям. Мы с Баклёновым обратились к командиру нашей миномётной роты с просьбой, чтобы нас определили в один взвод, в один миномётный расчёт. Командир роты просьбу удовлетворил, и мы стали с Баклёновым воевать в одном расчёте, в нашем взводе.
Гундаев Владимир Ильич. Две тысячи десятый год.
Владимир Ильич Гундаев с супругой Татьяной Александровной:
Юбилейная медаль Владимира Ильича «65 лет Победы в Великой Отечественной войне 1941—1945 гг.»:
Рабочий столик, за которым работал Владимир Ильич:
Кроме военных воспоминаний, Владимир Ильич оставил ещё две большие тетради с рассказами о своей жизни в мирное время:
Как-то сложится судьба этих рукописей? Найдут ли они своего издателя?
Владимир Ильич Гундаев — ветеран Великой Отечественной войны, принимал участие в боевых действиях: Курская битва, Брянский фронт в составе 26-й гвардейской стрелковой дивизии, 11-й гвардейской армии. Участвовал в операции в августе 1943 г. Миномётчик, рядовой.
Награды: Орден Великой Отечественной войны 1941-45 гг. II степени, медали «За боевые заслуги», «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941-45 гг.», медаль Жукова, юбилейные медали Победы, медаль «200 лет Министерству обороны», «За безупречную службу» I и ii степеней, медаль «Ветеран Вооруженных Сил СССР». Знак «25 лет победы в Великой Отечественной войне», знак «60 лет Победы в Курской битве», знак «Фронтовик 1941-45 гг.».
Годы жизни: 1925-2013.Я родился в 1925 году и в армию был призван во время Великой Отечественной войны 7 января 1943 года, когда мне не было ещё 18-ти лет.
Сначала я был направлен в Житомирское военно-пехотное училище, которое находилось тогда в Казани. В училище попал в миномётную роту и учился на командира миномётного взвода 82-миллиметрового миномёта. Нас проучили уже целых полгода. Можно было ожидать, что где-то в ближайшие месяцы может состояться выпуск младших лейтенантов. Но вместо этого, по непонятной тогда для нас причине, один из пяти батальонов училища, т.е. наш пятый батальон, примерно четыреста человек, по тревоге вызвали из летних лагерей и в тот же день в эшелоне отправили на фронт – без выпуска.
В это время шла знаменита Курская битва, наши войска уже перешли в контрнаступление. Нас направили на пополнение наступающих войск на северный фас Курской дуги. Мы прибыли на пополнение 26-й гвардейской стрелковой дивизии 11-й гвардейской армии. В то время этой армией, входящей в состав Брянского фронта, командовал известный генерал Иван Христофорович Баграмян.
Читать/смотреть дальше Привезли нас в тылы 26-й дивизии и стали распределять по частям и подразделениям дивизии. Одна из групп пополнения, в которую входил и я, была оставлена в ожидании дальнейших распоряжений на опушке лесочка, где располагалась трофейная команда дивизии. Здесь эта команда навалила буквально целую кучу подобранного на поле боя оружия, снаряжения, боеприпасов и прочего трофейного имущества.
И помню как по придумке кого-то из нашей группы, мы осмелились начать своеобразную игру: брали из этой кучи оружие, заряжали имеющимися тут же патронами и стреляли по разным мишеням. Разрешения мы не спрашивали, но этой нашей игре никто не препятствовал. Видимо считали: пусть ребятишки постреляют, поиграют с оружием, им ведь воевать придётся. Да мы и старались соблюдать все правила предосторожности, чтобы не случилось ничего.
Так, стали стрелять по каскам – немецким и нашим (они тоже были в этой куче трофеев). Здесь мы убедились, что наши каски лучше: от прямого попадания из стрелкового оружия в нашу каску пуля делала в ней небольшую пробоину, дырку с острыми краями, не пробивая каску навылет. При выстреле из того же оружия с такого же расстояния в немецкую каску в месте попадания пули сталь раскалывалась на кусочки, т.е. пуля пробивала каску, значит, она не защищала голову солдата. Было отчётливо видно, что сталь нашей каски являлась менее хрупкой, чем сталь немецкой каски. (Что интересно: несколько лет спустя я слышал от бывалых танкистов-фронтовиков такое же суждение о превосходстве стальной брони наших танков перед бронёй танков немецких).
Неизвестно, сколько бы ещё продолжалась эта на «игра», наши «эксперименты», если бы не несчастный случай. При одном из выстрелов рикошетом отскочившая пуля угодила в ногу одному из солдат трофейной команды, дяденьке лет за пятьдесят. Случившееся здесь какое-то начальство выявлять виновного стрелка не стало (виновата пуля-дура!). Виноватым посчитали старшего из трофейной команды, допустившего, разрешившего эту «ребячью игру». Нас, конечно, отогнали от кучи трофеев, а пострадавший солдат, когда его перевязывали, всё причитал: «Сколько времени уже на войне – всё был невредим, а тут не немец, а свои пацаны подстрелили…»
Вместе с другими нашими ребятами я был назначен в отдельный учебный батальон дивизии, в миномётную роту, в один из миномётных расчётов. В один из первых дней моего пребывания в батальоне у меня случилась неприятность.
Меня назначили в ночной караульный дозор. Начальником караула был какой-то старший сержант. Никакого развода караула не было: вот тебе оружие – и всё. В качестве оружия дали немецкий автомат. А я автомат вообще впервые увидел, тем более – немецкий. Если и видел, то только на картинках. Вручили автомат этот – весь металлический, даже приклад. Показали, как досылать патрон, а спусковой крючок и так виден – вот пока и вся наука.
Поставили меня поздним вечером на одном из флангов нашего батальона. Обстановка спокойная, тишина. Только изредка издалека доносятся глухие орудийные выстрелы. Стало понемногу рассветать, и я решил повнимательнее рассмотреть автомат этот немецкий. Нажал я какую-то кнопку – приклад отсоединился. Ещё что-то нажал – отошёл магазин. Интересно! Потом ещё что-то отсоединил. Почти весь автомат безо всякого инструмента разобрался. «Ну, — думаю, — надо соображать, как всё соединить, собрать автомат».
Но сообразить не успел! Начальник караула пришёл проверять, а я встречаю проверяющего с разобранным оружием в руках! Он очень сильно возмутился, что караульный оказался в таком небоеспособном состоянии. Меня тут же сняли с поста, заменили другим. Меня вроде бы как арестовали: посадили отдельно в какую-то траншею. Мои оправдания мне никак не помогли. Так моя любознательность меня подвела.
С наступлением дня, благо день был спокойный, собрали комсомольское собрание с повесткой дня: персональное дело комсомольца Гундаева. Собрали всех комсомольцев батальона. Докладывал комсорг батальона. Он строго осуждал мой проступок: на посту оказался безоружным. Когда дали мне слово, я повторил свои оправдания, что случилось это неожиданно: я не хотел нарочно стать безоружным на посту. При обсуждении в оценке моего проступка мнения разошлись. Многие всё же не были настроены строго меня наказывать. Хорошо выступил командир моего расчёта, сержант. Он сказал примерно так: нечего, мол, напускаться на пацана за его любознательность, у него это получилось не нарочно, лучше надо стараться учить молодых, в том числе и знанию немецкого оружия.
Собрание всё же постановило объявить мне выговор. Ещё приняли решение об организации шефства над молодыми бойцами.
Наш батальон был отдельной частью, у него было своё отдельное хозяйство, свой обоз, своя кухня. В кухню входили две полевые кухни, каждая из которых представляла собой большой котёл с топкой внизу, на двух колёсах, с оглоблями, куда впрягалась лошадь. Мне запомнился ездовый одной из полевых кухонь – небольшого роста жизнерадостный украинец по фамилии Гречко. И запомнился он мне тем, что с ним случилось необычное.
Однажды, когда на обед нам повар готовил гороховый суп, горох плохо разваривался. «Главный старшина» батальона, т.е. старшина, ведующий всем хозяйством батальона, приказал этому Гречке, в полевой кухне которого и варился горох, несколько раз проехать с кухней побыстрее вперёд-назад, чтобы огонь в топке горел сильнее. Гречко запряг своего коня, отъехал чуть в тыл, в долинку, чтобы не быть видимым с немецкой стороны, и стал курсировать, как говорится, «рокадно фронту». Но, видимо, в каком-то месте он выскочил так, что его стало видно со стороны немцев. Немецкий снайпер, наблюдавший за нашими позициями, не преминул пустить пулю в появившуюся цель. Как и полагается снайперу, он не промахнулся, попал Гречке в голову. Но задачу свою наш Гречко выполнил и с простреленной навылет головой вернулся в распоряжение батальона.
Дело в том, что пуля попала ему в одну щёку и навылет пробила другую, не задев ни языка, ни зубов. Ему даже не пришлось идти в медсанбат: батальонный санинструктор залепила ему эти две дырочки в щеках. Гречко некоторое время поплевал кровью и вскорости был опять «как огурчик». А говорится, что «пуля – дура!»
Помню, как впервые увидел, как стреляют наши реактивные установки, гвардейские миномёты БМ-13. Мы готовились к очередному этапу наступления. Нам навезли целый штабель мин. Мы видели, как шло пополнение запаса снарядов у артиллеристов. Скоро должна была начаться артиллерийская подготовка. Дивизия окопалась на каком-то рубеже. Вдруг поступила команда нашему батальону и ещё одному стрелковому батальону, нашему соседу, оставить свои позиции и отойти по сторонам, потеснив соседей. Причину отхода не объяснили, только очень торопили. Мы отошли, снова стали окапываться. Никто не говорил, зачем это было нужно отходить в сторону.
Вдруг с тыльной стороны на большой скорости прямо-таки вылетают четыре автомашины с необычной формой кузовов. Это были знаменитые «Катюши». Они быстро выстроились в одну линию на наших позициях. Их расчёты молниеносно поснимали чехлы. Прошло несколько секунд, и раздался характерный громкий шипящий звук ракетных залпов. С направляющих этих установок в определённом порядке стали одна за другой сходить ракеты, оставляя за собой светящиеся хвосты. Ракеты были видны даже некоторое время на их траектории. Потом где-то вдали показалось зарево, поднялись клубы дыма.
Отстрелявшись, ракетчики быстро зачехлили свои установки и, развернувшись, помчались в сторону тыла.
Возвращать нас на прежние позиции не стали — и понятно: через некоторое время по тому месту, где стояли «Катюши», немцы открыли шквальный артиллерийский огонь. Огонь пришёлся, конечно, по пустому месту. Тут же «заговорила» и наша артиллерия. Вскоре поступила команда подготовиться к наступлению. Мы, миномётчики, пошли в наступление чуть позади пехоты, ведя огонь с коротких остановок через их голову.
Мы дошли до того места, куда пришлись удары наших «Катюш». На этом месте была окраина села, огороды, картофельное поле. На их месте немцы оборудовали оборону: окопы, траншеи, блиндажи, огневые точки. Вместо них мы увидели чёрно-серую землю, похожую на печную золу, и ещё какие-то ошмётки. Что там было раньше в этих окопах, трудно было разобрать: всё было сожжено. Мы только заметили, что не убранная на полях картошка стала печёной, попадавшиеся под ногами клубни можно было есть. Таким был результат обстрела термитными ракетами.
Вот так я впервые увидел залпы наших «Катюш» и их результаты.
Не могло не запомниться и такое: как меня спас от верной гибели какой-то незнакомый, далёкий ангел-хранитель. Однажды при одном и не очень интенсивном миномётном обстреле, когда мы уже успели порядочно окопаться, немецкая мина из такого же миномёта, что и у нас, попала почти в меня: воткнулась в бруствер моего окопчика прямо перед моим лицом, на расстоянии нескольких сантиметров от моей головы. Из земли торчит только её хвост, стабилизатор.
Я сжался в комок, как ёжик, сунул голову как можно дальше вниз. Промелькнула мысль: «Может быть, мина не убьёт насмерть, ведь от мины нет глубокой воронки, её осколки летят вдоль поверхности земли?» Ещё пожалел, что на голове нет каски. «Ну, — думаю, — сейчас рванёт!» Лежу, сердце стучит, отсчитывая секунды, а мина что-то всё не рвётся! Поднапрягся руками, выскочил из окопчика как пружина. А мина всё не рвётся!
Уже и обстрел окончился, а мина всё торчит… Все вокруг меня обратили внимание на мою мину, смотрят издали, близко не подходят.
В это время недалеко от нас находился инженерный батальон дивизии. Позвали от них сапёра-минёра. Пришёл солидный старшина. Мину расстреляли из карабина. Она не взорвалась. Старшина разобрал её и говорит: «Ну, солдат, тебе повезло! В мине и взрывчатки-то не было!» Она была начинена… песком и опилками. Значит, где-то на западе неизвестный человек начинил мину такой смесью и спас мне жизнь.
Несколько лет спустя, уже после войны, я где-то читал, что в годы войны рабочие в оккупированной немцами Чехословакии так, как могли, помогали нам, заполняя снаряды и мины песком и опилками вместо взрывчатки. Причём, в этой заметке подробно описывалось, что немцы, заметив этот саботаж, стали проверять готовые снаряды и мины на вес (разбирать их было и нерационально и небезопасно). Оказалось, что песок тяжелее взрывчатки, а опилки – легче. Тогда рабочие стали начинять изделия смесью песка и опилок. Так что неизвестные наши друзья спасли немало жизней во время войны.
Вспоминаю вот и такое событие. Сидим мы в окопах на передовой позиции в ожидании дальнейшего наступления. Позднее утро. Вдруг из нашего тыла на запад над нами довольно низко и не быстро летит новый немецкий штурмовик «Хеншель». Один двигатель у него дымится. Видно, потому не может подняться выше и лететь быстрее. Из-за этого он и отстал от своих, которые отбомбили соседнюю дивизию. Тут во всех окопах, откуда виден этот «Хеншель», поднялся прямо-таки ажиотаж: «Ну, гад, погоди!» Зениток поблизости не было. И началась по немцу такая пальба неимоверная – из винтовок, карабинов и ручных пулемётов! И что вы думаете?! Кто-то попал! Может быть, и не один! «Хеншель» задымился ещё сильнее и, уже перевалив наши окопы, клюнул носом и через несколько секунд врезался в землю. Поднялся столб огня и дыма. «Ура!» — было на всю округу.
Потом, как рассказывал нам командир роты, в штаб дивизии поступило несколько донесений о сбитом том же самолёте. За сбитый самолёт полагалась награда. Уж как разбирался в этом штаб дивизии – не знаю.
А вот и такое воспоминание – совсем не весёлое. В один из дней затишья наш батальон построили в полном составе, с личным оружием. После некоторого ожидания мы увидели, как подъехала автомашина, из которой вышли три офицера во главе с майором и вывели арестованного – молодого солдата довольно щуплого телосложения – в старой гимнастёрке без погон, без ремня, в пилотке без звёздочки, в ботинках, но без обмоток. Перед строем поставили стол и несколько скамеек. Оказывается, это приехал военный трибунал – судить этого арестованного. Заседание трибунала ещё только началось, а из нашего строя отрядили трёх бойцов с лопатами – копать могилу метрах в ста от строя.
Судили солдата за «самострел», т.е. за членовредительство с целью уклонения от воинской службы в боевых условиях. За такое преступление в военное время полагалась высшая мера наказания – расстрел. Он прострелил себе сам из личного оружия ладонь. Эта уловка легко разоблачалась при осмотре раны: следы пороха и характер раны указывали на самострел.
Я запомнил, что подсудимый был моим ровесником – 1925 года рождения, земляком многих из нас – из Орехова-Зуева Московской области.
Быстро зачитали обвинение. Адвоката никакого не было. Потом огласили приговор – расстрел. Парень заплакал, вытирая слёзы забинтованной рукой. Отвели осуждённого к могиле, поставили перед ямой, завязали глаза какой-то тряпкой. Он заревел, заплакал вслух, упал на колени. Его подняли, поставили. От правого фланга нашего строя отсчитали человек десять-двенадцать, выстроили шеренгой перед осуждённым метрах в пятнадцати. Один из офицеров батальона скомандовал: «Заряжай!» Приговорённый к расстрелу успел крикнуть: «Прощайте, ребята!» А у нас самих слёзы навёртываются на глазах. Дальше последовала команда: «По изменнику Родины – огонь!» Прозвучал залп… Чья-то пуля сбила с парня пилотку. Он качнулся, потом сразу каким-то комочком рухнул в могилу. Скомандовали засыпать могилу. Быстро засыпали и даже не оставили холмика – сравняли с землёй. Можете себе представить, какое после этого у всех нас было настроение!
Редактировать
Выговор за разборку автомата на посту мне вынесли, как бы сказать, на внеочередном комсомольском собрании. А вот на одном из очередных комсомольских собраний комсорг батальона обратился к комсомольцам с вопросом, нет ли желающих стать редактором «Боевого листка». Предыдущий редактор погиб. Ну, конечно, редактор – это громко сказано. Надо просто грамотно, хорошим почерком писать на специальном бланке тот текст заметок, что будет поступать от комсорга или политрука, да ещё писать-рисовать заголовки этих заметок.
Никто сразу не вызвался. Я подумал-подумал и решил взяться за это дело. Поднял руку, говорю: «Давайте, я попробую!» Комсорг, помня мой выговор, сначала отнёсся к моему «самовыдвижению» с некоторым недоверием. Но потом, поговорив со мной, согласился. Мне дали коробку цветных карандашей. Так как, понятно, никакого стола у меня не было, я писал, оформляя «Боевой листок», на деревянном футляре от прицела нашего миномёта, который обычно носит наводчик. Теперь футляр с прицелом чаще носить стал я. Я на нём же и письма домой писал. Один раз даже написал цветными карандашами.
Выпускался «Боевой листок» не очень регулярно. Не по моей вине. То материалов нет, то времени нет – война ведь.
Однажды из-за этого прицела в футляре мне пришлось не вовремя искупаться. Мы как-то переходили небольшую речку по наскоро сделанным мосткам. И надо же было так случиться: как раз на этих мостках футляр почему-то расстегнулся, и прицел выпал – прямо в воду! Конечно, кто нёс прицел, тому и нырять за ним – да и побыстрее! Хорошо, что речка в том месте оказалась не глубокой, примерно по горло, но вся заросшая какой-то травой, камышом, и дно – илистое. Разделся я быстренько, спрыгнул в воду. Вода была не очень уж холодной, но довольно-таки грязной, прямо чёрной. Но мне повезло: я почти сразу же ногой наступил на этот прицел. Набрал воздуха, нырнул, окунулся в этот ил и благополучно достал прицел. Наскоро умылся, вытерся гимнастёркой, оделся, и мы стали догонять роту.
Был вот случай, когда мне жизнь спас немытый солдатский котелок.
Как-то дождливым пасмурным утром мы начали выдвигаться на новый рубеж. Шли несколько часов. Потом расположились на сжатом поле с неубранными снопами. Кухня что-то отстала, обед запаздывал. Как всегда, прибыв на новое место, сразу же стали окапываться. Мы с напарником по миномётному расчёту Володей Фокеевым стали рыть один окопчик на двоих. Вырыли уже порядочно, укрылись снопами от дождя. Тут прибыла кухня, начали раздавать обед.
У нас с Фокеевым, как и у большинства, был один котелок на двоих, который мы по очереди мыли после того, как из него поели. На этот раз котелок должен был перейти ко мне. Я предполагал, получив его чистым, смогу сразу пойти с ним за обедом. Но оказалось, что котелок не был вовремя вымыт, был весь испачкан чернозёмом, в том числе и внутри. Я за это упрекнул Фокеева: «Надо было вымыть котелок по дороге, там, где встречалась вода, а то ведь здесь и воды-то нет». Но он на это здорово обиделся, даже рассердился, и обвинил меня в том, что мне лень идти на кухню за обедом.
Я тоже рассердился и заявил, что обойдусь без него, найду, с кем вместе пообедать. Встал и ушёл. Пошёл к земляку Юрию Баклёнову. Юрий родился в Щёлкове, но призывался в Мытищах, и в Казанском училище был в нашем взводе. Здесь, на фронте, мы с ним подружились ещё больше, хотя были в разных взводах. У Юрки и котелок оказался на одного. Так что я пообедал с ним.
После обеда из-за всех этих ребячьих обид я в окопчик с Фокеевым не вернулся, а стал отрывать свой метрах в пяти от Фокеева. Уже много вырыл, накрылся снопами, внутри застелил соломой, улёгся отдохнуть. И тут нас накрыла немецкая артиллерия. Все, как кроты, попрятались в окопах. Снаряды рвутся то там, то здесь. Вдруг снаряд разорвался совсем рядом со мной. На моё соломенное укрытие посыпалась земля. Через несколько минут немцы перенесли огонь в сторону. Мы облегчённо вздохнули, стали вылезать из своих нор. Вылез и я. Вижу – снаряд угодил в окопчик Фокеева как раз в то место, где должна быть голова. Собрались мы здесь, видим, что снаряд был не очень большим: воронки нет, на месте взрыва земля перемешана с соломой. Из окопчика видны только ботинки Фокеева. Добрались до его поясного ремня, потянули за него – он оборвался. Докопались до гимнастёрки с документами, еле вытащили карабин – там всё в крови. Так что и схоронили рядового Владимира Фокеева в том окопчике, который мы с ним вырыли.
А меня, так выходит, спас немытый котелок, который тоже был там похоронен. Я лишился своего напарника по миномётному расчёту.
В это время в наш батальон прибыло новое пополнение, и новичков стали распределять по подразделениям. Мы с Баклёновым обратились к командиру нашей миномётной роты с просьбой, чтобы нас определили в один взвод, в один миномётный расчёт. Командир роты просьбу удовлетворил, и мы стали с Баклёновым воевать в одном расчёте, в нашем взводе.
Гундаев Владимир Ильич. Две тысячи десятый год.Владимир Ильич Гундаев с супругой Татьяной Александровной:
Юбилейная медаль Владимира Ильича «65 лет Победы в Великой Отечественной войне 1941—1945 гг.»:
Рабочий столик, за которым работал Владимир Ильич:
Кроме военных воспоминаний, Владимир Ильич оставил ещё две большие тетради с рассказами о своей жизни в мирное время:
Как-то сложится судьба этих рукописей? Найдут ли они своего издателя?